О творчестве, фантазии и сне. О Бахтине, Стругацких и Крапивине

Ясно, что в каком-то смысле можно соотнести художественное творчество и сновидение. Но если мы забудем о том, что их разделяет, нам придется пожертвовать тем, что называется "эстетикой". Бахтин доказал, на мой взгляд, неопровержимо, что важнейшим атрибутом ИСКУССТВА является "трансгредиентность", вненаходимость автора по отношению к тому, что он рисует.

Это, к слову, полезно объяснять детям, которые пытаются сочинять. Основная ошибка всех не-писателей - что они пренебрегают этим важнейшим требованием. Настоящая красота возникает тогда, когда удается занять по отношению к описываемому какую-то правильную позицию. Без этого может быть только формальная внешняя красивость. Эту самую правильную позицию нащупать - не всегда просто и не у всех получается. Некоторым это дано от природы. Эта правильная позиция бывает разная, но всегда это - позиция взгляда на события извне. Секрет хорошего мемуариста - что он не пересказывает события, а их ВОССОЗДАЕТ. То есть, когда он переживал их, он был героем описываемых событий - и только. А теперь он умудряется стать их автором, хотя бы в малой мере. Хороший портретист не просто "фотографирует" человека, он создает заново некоего нового человека, пусть как две капли воды похожего на настоящего, но своего собственного, свое творение. Этим-то портрет хорошего художника бесконечно отличается от фотографии. В нем воплощено переживание творца, создающего живого человека. Создать человека труднее, чем родить. Это дано далеко не каждому, а то - почти каждому.

Так вот, в этом смысле сновидение принципиально отличается от искусства! Во сне ты - герой, а не автор. Напрямую для искусства могут быть использованы из сновидения только элементы созерцательные, когда я во сне не действую, а только смотрю, слышу… И то, замечу, при условии, что ВИДЕННОЕ во сне будет переосмыслено мною как художником, как бы мною созданное.

Хотите, чтобы другому было интересно читать описание событий, свидетелем которых вы были, интересно даже если у него нет в них какого-либо особого интереса? Потрудитесь "придумать" эти события, придумать в точности такие же события, но уже Ваши, Вами сочиненные, потрудитесь "придумать" собственных героев, пусть совершенно похожих на реальных людей, но Ваших собственных. Вот тогда и получится произведение искусства, интересное само по себе, необъяснимо интересное, независимо от практических соображений. Вот эта способность искусства быть интересным в самом себе (в музыке это особенно видно), независимо от причин и следствий мира, вот это-то и называется эстетикой. Обычно понятие "эстетики" сводят к красоте, и это не совсем беспочвенно. Но природа удовольствия, получаемого от эстетики, глубже, чем простое "любование". Эстетика - это сопереживание творчества. Природа сама по себе красива, но эстетическое чувство она вызывает, строго говоря, только у верующего человека, который смотрит на нее как на ТВОРЕНИЕ. А вот хороший пейзаж вызывает эстетическое чувство у всякого (почти). Этим искусство и ценно, этим оно в определенном отношении ценнее самой реальности. Но для верующего, конечно, реальность ценнее, ведь сама жизнь наша - искусство Великого Художника. Впрочем, есть еще "эстетическое воспитание", когда приучают детей смотреть на природу как на пейзаж независимо от религии. Смотреть глазами пейзажиста - для этого необязательно уметь рисовать.

А вот фантазия (скажем, детская игра), как и сон, внеэстетична. В фантазии я не художник, а герой. А вернее всего, автор, который боится признаться себе, что он - автор, а воображает себя героем. Фантазия все-таки всегда самообман, или же она уже произведение искусства, если придумывается не для того, чтобы пережить воображаемое, а для того, чтобы пережить само воображение как таковое, как процесс. Это и есть вненаходимость.

И этим-то Крапивин, конечно, мастерски владеет (впрочем, в ранних книжках чуть послабее, они поближе к фантазии), по-видимому, с детства. А иначе, поверьте, его сочинения невозможно было бы читать, пусть все остальное будет на месте, и сюжеты, и герои, и идеи…

Итак, Ваша парадигма - реальность и(или) сон. Моя парадигма - искусство (эстетика, вненаходимость) и(или) непосредственное впечатление(в частности, сон). Искусство сверх непосредственности впечатления требует собственно искусности, ключ которой - трансгедиентность. Фантазия, как и реальное переживание из реальной жизни, внеэстетична, она сама по себе, без кардинального переосмысления, не годится для искусства. А переосмыслить фантазию - значит поглядеть на нее как на материал для искусства, глазами художника. То есть создать ее заново, извне - и это будет уже не фантазия. Вы считаете, что "именно в основанности на реальности отличие просто фантазии от фантазии в художественном произведении". Но, фантазии, не основанной на реальности не бывает. С другой стороны, многие (даже почти все) документальные описания далеко не художественны. Мне представляется, что Вы называете "основанностью на реальности" именно смысловую цельность произведения, которая является одним из проявлений того, что я называю эстетикой. Ведь реальность как таковая несомненно имеет эту самую смысловую цельность, даже когда случается то, что "нарочно не придумаешь". Реальность действительно "намного круче" фантазии, потому что фантазия - это человеческое, а реальность - Божественное творение.

Но эстетика шире, чем данная конкретная реальность. Можно предположить, что эстетизм как таковой - это некий принцип, по которому строятся жизнеспособные "реальности". В несколько неуклюжей форме ту же идею выражают тезисом, будто "человек не может придумать то, что реально не может существовать". Человек-то может придумать нечто просто бездарное, что вполне имеет право на несуществование, в этом смысле тезис и неуклюж. Но все подлинное в человеческом творчестве действительно выглядит необыкновенно правдоподобно, несмотря порой на очевидную нереалистичность. В принципе, даже и совершенно нереалистические произведения, скажем, написанные наивным человеком, ребенком, не знающим жизни, бывают потрясающе цельными, то есть, в Ваших терминах "основанными на реальности". На самом деле, конечно, не на реальности, а на эстетическом чувстве, органически связанным со здоровым (как раз порой наивным, детским) восприятием реальности. Нам как будто изначально дано эстетическое чувство и потребность искать строй и смысл в видимом хаос впечатлений. Ребенок не предполагает возможности злодейства, - что же, злодейство действительно трудно эстетически осмыслить; для этого нужно включить в поле зрения и возмездие злодею, и утешение жертвы, и еще все те вроде как побочные (вовсе не предусмотренные злодеем), но важнейшие следствия злодеяния, ради которых это злодейство и было Богом допущено.

(Например, война в Чечне и бомбежки Белграда отрезвляюще подействовали на многих. А ведь в том опьянении свободой, которым была охвачена Россия в начале 1990-х годов, потенциально заключено еще более страшное злодейство. Скажем, Крапивин это быстро почувствовал, еще до Чечни. Только "Капитан Румб" написан в искреннем упоении новой свободой. В следующих книгах уже чувствуется иное. Но только после бомбежки Грозного он нашел в себе силы сказать об этом - ином. Это совсем не просто - из красного огня да в белое полымя. Но ведь и сейчас полное отрезвление далеко еще не наступило… Еще должно, видать, полыхнуть.)

Без смерти Гельки "Праздник лета" был бы не таким мощным (используя Ваше слово) именно потому, что в этом больше эстетики. Смерть ребенка, конечно, зло. Но он ведь погиб героически - ребенок, который упрекал себя за недостаток храбрости - а героическая смерть издавна является темой эстетики, начиная еще с Гомера. Конечно, Ваш упрек Крапивину в нечестности несправедлив. Крапивин дал Гельке жизнь, он вправе и отнять ее, и может снова дать, если захочет. Да и дает же, недаром ВПК все намекает нам на посмертную Дорогу; даже и атеист согласится с тем, что уж в своем-то художественном мире Крапивин имеет и возможность, и право дать своим героям жизнь после смерти; сама смерть ребенка от этого, конечно, не перестанет быть трагедией, но уж "нечестность"-то тут совершенно не при чем!..

Эстетизация смерти в искусстве совершенно оправдана; ведь смерть же - часть нашей жизни, осмысленная часть. Например, те же Стругацкие великолепно эстетизируют смерть своих героев, включая ее в смысловое целое их образа. У Стругацких вообще очень цельные образы - это их сильная сторона. Смерть же, по сути, не препятствует цельности и осмыслению образа, а содействует. Смерть - завершение, цельность - завершенность. И совершенство - завершенность, хотите Вы того или нет.

Некроромантизм же, напротив, относится к смерти как таковой внеэстетично, для него смерть - как пельмени в тарелке. На них не любуются, а употребляют в пищу. Подобным образом "постельная" тема в соответствующей, постельной литературе, внеэстетична. В сущности, это не искусство, а фиксация на бумаге возбуждающих фантазий. Связанные с сильными эмоциями темы сделать предметом искусства вообще очень трудно, именно потому, что они увлекают душу, делают почти невозможной вненаходимость. Подобно и смерть, если подходить к ней слишком анатомически, мешает набрать необходимую для художественного видения дистанцию. Это и есть "некроромантизм"; не стал бы относить его к сфере искусства, а как раз-таки к сфере снов, фантазий и недоделанных мемуаров.

Мое мнение - если не можешь спокойно и глубоко переосмыслить пережитое (наяву или во сне) - то лучше воздержись от описания. Плода все равно не будет. Впрочем, я сам-то не совсем безупречен в этом смысле, философия настолько увлекает меня, что мне не следовало бы браться за философскую повесть. Не удержался, вот и вышел тоже какой-то "романтизм". Когда пишешь, надо смотреть на героев, а не на тему их разговора. Пусть они рассуждают - тебя должно интересовать событие, а не извивы идей. В сущности, я увлекаюсь извивами идей так же, как подросток - приключениями и извивами сюжета. Особенность возраста - люблю приключения мыслей.

Атеистический взгляд на мир мне знаком, я ведь был атеистом до 25 лет. Стругацких для этого мне читать не надо, я в детстве каждую их книжку перечитал столько раз, что все помню до сих пор. Я даже не раз специально ездил к Аркадию Натановичу в гости, последний раз в 1983 году. Очень их любил. У меня была прямо мания, они вдыхали в меня какую-то энергию к жизни. Я не мог себе и представить, что изменюсь до такой степени, что не будет и желания перечитать что-нибудь. Как это могло со мной получиться? Не пойму до сих пор.

Я вот что думаю: меня разочаровал Аркадий Стругацкий как человек, при личном знакомстве. И это я перенес на их книги. Сразу надо сказать, что человек он был, конечно, хороший и даже весьма хороший. Поэтому объяснить, что именно меня вдруг разочаровало, не так уж просто. Когда я с ним беседовал первый раз в жизни, мне было лет тринадцать, и никакого разочарования быть не могло, а было сплошное очарование. Мое отношение к ним было прямо-таки маниакальным; я связывал с их идеями и книгами почти все мои мысли, Стругацкие были в некотором плане сердцевиной души.

Оглядываясь назад, я понимаю, что суть была в том, что художественный мир братьев Стругацких меня устраивал больше, чем реальный мир. Говоря языком религиозным, писателей Стругацких я любил больше, чем Бога. Если бы мне выбирать, я бы тогда предал им всемогущество, пусть бы они организовали Вселенную для жизни, для нашей (и моей) жизни. Мир Божий я принять не мог. Конечно, я тогда не думал об этом в таких терминах, это было просто ощущение. Ощущение, что я (и все мы) не на своем месте. А герои Стругацких - даже самые трагические - на своем месте, кроме разве только героев книжки "Второе пришествие марсиан", которая, кстати, мне тогда совсем не понравилась. Я ее тогда даже не стал перечитывать, да и не прочитал толком, а только пробежал. Она действительно резко отличается от всего, что они написали. В ней отсутствует какой-то генетический код, по которому я безошибочно распознавал книгу Стругацких просто по виду раскрытой страницы, не прочитав ни единого слова, как будто по расположению текста. Кстати, сам Аркадий сказал мне, что это одна из лучших и любимых их книг, чем весьма меня потряс.

Вообще, следуя его советам, я резко расширил круг чтения, стал читать классику (к примеру, он настойчиво посоветовал мне не спеша вчитываться в "Войну и мир", прочесть всего Чехова, начиная с рассказов, "Лже-Нерон" Фейхтвангера, и многое другое). Боюсь, если бы не личное знакомство с Аркадием, я бы в детстве классику не читал, а ограничился бы по большей части Крапивиным да самими Стругацкими. И безнадежно испортил бы вкус. Так что я весьма ему признателен и искренне чту его память. Но кое-кто мне хоть и друг, а истина дороже.

Чтение и перечитывание их книг было для меня необходимо, поскольку без этого чтения я вынужден был бы начать пересматривать все взгляды на жизнь, что потом и произошло. Я почти физически ощущал недостаток некоего кислорода, как бы задыхался, оставаясь один на один с реальностью, без общения (через книги, в основном) с ними. Не думаю, что это патология. В конце концов ведь я совершенно переменился. Просто, наверное, наше общение действительно играет в нашей жизни гораздо большую роль, чем кажется. Недаром знающие люди так боятся "одиночки". А литература - это все-таки средство общения. Стругацкие поддерживали во мне какие-то надежды, которые не подтверждались реальным ходом событий жизни. Надежды на возможность лучшего порядка вещей. В конце концов, перспектива всю жизнь пахать и пахать меня ужасала всерьез. Кстати, кончилось дело тем, что я именно что пашу и пашу, если смотреть на дело внешне. Знай я в детстве, что этим дело и кончится!.. (В детстве я смотрел как раз внешне.)

Но вот что я не мог взять в толк: что, собственно, меня так привлекает в мире Стругацких, чего мне так не достает в мире реальном. Какая-то осмысленность жизни, их герои живут как-то осмысленно, а реальные люди как будто бессмысленно. Еще то, что там есть общение, нормальное общение людей между собой, основа которого - искреннее единодушие, которого в жизни маловато. То же самое - и гораздо сильнее - у Крапивина. У него вообще дружба - основная тема. Крапивин мне всегда и нравился. Но вот такой осмысленности, как у Стругацких, там не было, я ее не видел. В конце концов, у Крапивина жизнь полноценна только в детстве. Конечно, "детство кончится не скоро", но перспективы не хватает… А Стругацкие предлагали жизнь целиком осмысленную, даже с осмысленной смертью в конце. Крапивин гораздо добрее, но ведь жесткость сама по себе меня не пугала, я вообще по природе довольно жесткий - не боюсь ударить и не очень боюсь, когда бьют. Потому в Крапивинскую доброту я погружался, купался в ней, но в глубине души сохранял дистанцию. А вот Стругацкие меня поглотили.

Так что духовный мир атеиста мне более или менее понятен. К вере в Бога я пришел уже взрослым.

Так вот, наше общение с Аркадием Натановичем кончилось тем, что он заподозрил меня, не стукач ли я. А надо сказать, язык у меня всегда был без костей, я говорил (своим) то, что думал, и не боялся задавать вопросы. (Один профессор в МГУ покорил мое сердце, как-то заявив, что хороший студент отличается от плохого тем, что не боится выглядеть глупее других, когда все понимают, а ты один не понимаешь. Не боится задавать вопросы. Потом всегда выясняется, что никто не понимал, но все делали вид…) Похоже, мои вопросы Стругацкому не понравились - мне было уже не 13 лет. И он повел себя соответственно. То есть, теперь-то я понимаю, что с его стороны это была вполне разумная мера предосторожности, но кумир был повержен. Трудно это объяснить, но МНЕ ВДРУГ ОТКРЫЛОСЬ, ЧТО ЖИЗНЬ САМОГО-ТО АРКАДИЯ СТРУГАЦКОГО ПОДЧИНЕНА НЕ ЗАКОНАМ ИХ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА, А ЗАКОНАМ РЕАЛЬНОСТИ! И тут кумир был повержен. Я вдруг почувствовал, что опирался на трость надломленную. И тут книги их открылись с изнанки. Увы, человек слаб. И слава Богу, что человек слаб!

Протрезвление было небезболезненным, но очень оздоровительным.

Теперь я думаю, что это был Промысел Божий. Сам Бог мне показал ничтожество моих упований. Больно осознавать ничтожество своих упований, но чем раньше, тем лучше.

Зато я теперь понял, что меня так привлекало в книгах Стругацких. Цельный взгляд автора на своих героев. Стругацкие в этом смысле - пик мировой литературы. Кстати, в Большой Литературе такая цельность почти недостижима именно в силу того, что она Большая, там герои неизмеримо глубже, не так просто их охватить. Но для меня-ребенка Стругацкие были достаточно глубоки. И они охватывают своих героев до конца, осмысливая своим взглядом их до самой их глубины, сколько там ее нет. А в реальной жизни не так. Все будто подвешено в воздухе, все незавершено, будто неосмысленно, будто случайно. Задыхаешься как рыба, пытаясь охватить свою жизнь сверху. То есть я вдруг понял, что мир Стругацких меня привлекал тем, что это был именно что - существенно! - выдуманный, рукотворный мир. Притом мир, предельно завершенный (не в плане времени, конечно), осмысленный до конца.

Наверное, ни один писатель мире не создал столь завершенного, осмысленного мира, мира, в котором даже неразрешимые загадки и вечные тайны играют свою заранее определенную роль - будоражить коммунистичекого человека, поддерживать тонус его ума. Творчество Стругацких неотделимо от коммунизма, как сам коммунизм неотделим от идеи торжества человеческого разума. Полная, запредельная осмысленность, абсолютная победа человеческого начала. Этого прежде не было, до них, и уже не будет. Эпоха рационализма прошла свой пик у нас в России. Западный рационализм по существу всегда был куда мистичнее, таинственнее, иррациональнее гипертрофированного рационализма Стругацких, идущего от Ленина.

Кстати, из песни слова не выкинешь. Стругацкий очень лестно отзывался о Ленине, притом вполне искренне. Расстрельная романтика его не пугала. Да он же человек военный (военный переводчик), мало ли что ему случилось в жизни повидать. Ведь реальный социализм тоже иррационалистичен, таинственен. На то она и реальность. Настолько осмысленной, настолько стройной, как их образы, может быть только фантастика (не фантазия!), человеческое творение, но никак не сновидение. Сновидение - оно нерукотворно.

Есть важная философская схема: в человеческой истории (в том числе в личной истории каждого человека), действуют начала Божественное, человеческое и демоническое. И Божественное, и демоническое начала являются надчеловеческими - в этом они сходны. Так вот, в рационализме вообще, в атеизме в частности, и особенно в коммунизме - образчик доминанты человеческого над всем остальным. Доминанты, впрочем, воображаемой. Научная фантастика (в смысле - не мистическая, не сказочная и тому подобное) в литературном плане и выражает эту идею доминирования человеческого.

Стругацкие, как мне кажется, достигли на этом пути, в этом жанре, некоего непревзойденого совершенства. У них даже сказка ("Понедельник начинается в субботу", кстати, очень выразительное название с точки зрения православного! Жизнь без Вокресения…) насквозь рационалистична. Творчество их разнообразно, тут все есть, даже некий мистицизм ("Гадкие лебеди"), но рационализм Стругацких безграничен. Их творчество - торжество человеческого рацио!

"Понедельник", на мой взгляд, самая "стругацкая" книга у Стругацких, их пик. Хотя в детстве мне больше всего нравились, помнится, именно "Гадкие лебеди". В "Понедельнике" они как бы в шутку пытаются рационализировать сам мистицизм. В сущности, это очень глубокая потребность души. Для настоящего торжества человеку необходимо именно что сказочное всемогущество. В сущности ведь какая-нибудь "деритринитация" (если не помните - эффект сверхсветовой скорости) столь же сказочна, как ковер-самолет, научная фантастика просто отдает дань духу времени, требующему наукообразия. Читателю 20-го века проще было поверить в возможность деритринитации или биоблокады, чем в возможность кастанедовского "тела сновидения". Это именно что особенность того рационалистического века.

Но для торжества человека необходимо именно что всемогущество без ограничений, любые ограничения сковывают нас, чего уж там. И вот тут-то заложена мина под гуманистический рационализм. И напрасно Вы думаете, будто Атеисту до этого дела нет. Хотя он и не требует божественной справедливости, хотя у него "на это" есть закон целесообразности и, как может быть кому-то будет странно, добра, но атеист тоже человек, и бывают минутки, когда ему тошно не только от механической "целесообразности", но даже и от самого добра, от которого добра не ищут.Освободившись от внутренних обязанностей перед Творцом, человек в конце концов познал лишь некую существенную ограниченность своего существа. Бог дал тебе свободу от Себя, человек. Плач, человек, это страшный дар. Ничто не может насытить тебя, кроме Бога, и без Него ты обречен на нее, на необъяснимую тоску, потому что без Него тебя могло бы насытить лишь всемогущество, и то, если бы оно не приносило с собой одиночества. В сущности, человек предал сам себя, шаг за шагом все более погружаясь назад в море мистических, религиозных идей. Бог освободил человека от предрассудков - ведь рационализм недаром родился под сенью христианства (в 12-м веке) - но, оставив во имя рационализма своего Бога (в 18-м веке), человек обрел пустоту (в 20-м), от которой ныне (в 21-м) бежит назад, в предрассудки. Человек оказался слабоват для роли высшей формы движения материи. Это совершается на наших глазах, это очень легко отслеживается в творчестве Крапивина.

Вы полагаете, что он просто "оторвался от жизни и не видит перспектив", а мне видится, что он на старости лет со всей ясностью ощутил бесперспективность того, что Вам пока представляется перспективным. Атеизм, рационализм и вообще все, чем дышали Стругацкие, стремительно уходит в область "старого доброго прошлого". Это, кстати, очень ощущается тут, в Церкви. Как таковой атеизм уже не воспринимается как идейный враг номер один, дедушка атеизм уже немного шамкает беззубым ртом; он уже вызывает почти ностальгические чувства, потому что на его место грядет, и пришел уже век мистицизма - Вы это наверняка ощущаете на собственном опыте.

"Великий кристалл" еще отдает дань наукообразию, а посмертная "Дорога" имеет уже откровенно религиозный вкус. Мальчики, которые после взрыва в "Генеральном штабе" сделались невидимыми - это почти прозрение истины. (На самом деле бывает почти что так же: по смерти человек с удивлением и страхом находит, что он ничуть не изменился, все видит и слышит, владеет собой, только старое, мертвое тело лежит (висит) перед его взором. Это не совсем непонятно! Когда он при жизни видел сны, у него же были там, во сне, руки, ноги… Некоторое время он скитается поблизости, осваиваясь с новым положением вещей, с новым "телом", а потом за ним ПРИХОДЯТ.) Но мистицизм тоже не может удовлетворить ненасытимый дух человеческий, потому что там, в магическом мире, тоже есть "потолок", есть свои законы. И это не случайно; это плата за безбожие. Я попытался нарисовать мага-без-границ (Василия Хуаныча), и оказалось, что его основная проблема - непобедимая скука. Для настоящего торжества человеку необходимо именно что сказочное всемогущество. Но всемогущество лишает жизнь смысла, а вернее, обнаруживает скрытую бессмысленность жизни, жизни без Бога.

Если все возможно, абсолютно все, то наполнить жизнь можно только Кем-то, в Ком бездна смысла. Основная трудность, с которой сталкивается воображение, пытаясь помыслить Бога: если Ему все возможно и Он заранее все знает, что интересного в Его жизни? Ответ на этот вопрос только в самом Боге, в Нем тайна Жизни вечной. Как можно жить вечно и не соскучиться? Если не найти ответа на этот вопрос, то абсолютно очевидно, что смерть для нас необходима и даже целительна! Довольно гнусный вывод, но в пределах атеизма его не избежать: ведь для атеиста вечная жизнь бессмысленна, разве нет? Только завершенность придает жизни смысл. И это недалеко от истины. Пессимист, который обрывает историю на плохом, в этом смысле ближе к истине, ведь эта жизнь в конце-то концов завершается смертью, даже и жизнь целого народа (конечно, народятся новые люди, но данная-то жизнь ведь завершится) - как Вы избежите такого вывода?

Тут-то необходима - абсолютно необходима! - бахтиновская трансгредиентность, вненаходимость Автора. Нам необходим Находящийся вовне, без Него все мимотекущее осмысливается только смертью. А такой взгляд на вещи не может быть реалистичным, с души же воротит от такой жизни, которая осмысливается только смертью.

И не случайно, что камнем преткновения в нашем общении с Аркадием Натановичем стал вопрос о реальном социализме, о его реальной роли в истории. Увы, с реальностью он был не дружен, не нравилась ему реальность, как она есть. Самые реалистические книги Стругацких - объективно говоря, самые глубокие их книги - как "Второе нашествие", "Жиды города Питера" и особенно где про писателя, который всю жизнь писал в синюю папку (увы, даже забыл название, и справиться тут в деревне не у кого) - они-то как раз менее всего могли привлечь меня в детстве, потому что в них Стругацкие как бы замирают перед тайной Жизни, как замирают перед ней все настоящие художники - и Пришвин, и Платонов, и Шолохов, и все. Замирают не ради интереса, а искренне, расписываясь в своем бессилии.

Наша жизнь - лишь капелька росы…

В детстве я, в сущности, боялся этого, бегал от этого, потому что не знаешь, что с этим делать. Я был рационалистом и атеистом. Меня глубоко подавляла неразрешимость тайны бытия. "Предвкушая полнотелость, внутренних частей коварство, смерти дальность, жизни цельность, непомерность государства," - пошутил поэт. И вот здесь-то, куда я боялся глянуть, был прорыв, шанс постичь Истину.

А Истина в том, что Бог все-таки есть. У нас с Вами все-таки есть Автор, а Стругацкие, Крапивин, как и мы, и прочие - только Его герои. И только поэтому все так странно.

Я не могу подарить тебе вечность, просто потому, что у меня ее нет. Но она есть у моего Бога, пусть Он подарит тебе.